Метаморфозы "Косточки"

(психопатологический этюд)

Вадим Руднев

Филолог, философ, семиотик, доктор филологических наук, ученик Ю.М. Лотмана, Б.М. Гаспарова и В.Н. Топорова.
Автор пяти книг, из которых две — культовые бестселлеры: «Винни Пух и философия обыденного языка» и «Энциклопедический словарь культуры XX века»

В чем причина психических заболеваний? В точности этого не может сказать никто. Сравнительно недавно английский психиатр Тим Кроу высказал гипотезу, в соответствии с которой шизофрения является наследственной болезнью всего человечества, своеобразной платой за формирование самого уникального, что есть в распоряжении нашей культуры, — человеческого языка. Действительно, разделение в языке всего на две части — на знаки и на то, что они означают, соответствуют основной шизофренической черте — отальной двойственности взгляда на все сущее.

Гипотеза Кроу вызвала большой резонанс, потому что мы ведь, в сущности, не знаем, что такое сознание, не можем заглянуть внутрь него. Но зато мы очень хорошо знаем, что такое язык, поэтому безумие уместно и единственно непротиворечиво рассматривать не как феномен сознания, а как феномен языка. Это значит, что мы принимаем точку зрения, в соответствии с которой "сойти с ума" это одно и то же, что перейти с одного языка на другой, обратиться к особой языковой игре или целой семье языковых игр.

Для того, чтобы разобраться в этой проблеме и посмотреть, как устроены различные психопатологические языки, мы решили провести сам по себе в некотором смысле шизофренический эксперимент, суть которого заключалась в том, что мы взяли некий художественный текст и затем постепенно превратили этот текст сначала в невротический, и затем в шизофренический.

Для того, чтобы с подобным текстом легко было работать, он должен быть небольшим. Для того же, чтобы он, хотя бы на первый взгляд, казался не относящимся к сфере художественной патопсихологии, ясно, что это скорее всего должно быть произведение ХIХ века и, в третьих, желательно, чтобы это был хрестоматийно известный текст. Мы выбрали следующий.

Лев Толстой. Косточка (Быль)

Купила мать слив и хотела их дать детям после обеда. Они лежали на тарелке. Ваня никогда не ел слив и все нюхал их. И очень они ему нравились. Очень хотелось съесть. Он все ходил мимо слив. Когда никого не было в горнице, он не удержался, схватил одну сливу и съел. Перед обедом мать сочла сливы и видит, одной нет. Она сказала отцу.

За обедом отец и говорит: "А что, дети, не съел ли кто-нибудь одну сливу?" Все сказали: "Нет". Ваня покраснел, как рак, и тоже сказал: "Нет, я не ел".

Тогда отец сказал: "Что съел кто-нибудь из вас, это не хорошо; но не в том беда. Беда в том, что в сливах есть косточки, и кто не умеет их есть и проглотит косточку, то через день умрет. Я этого боюсь."

Ваня побледнел и сказал: "Нет, я косточку бросил за окошко".

И все засмеялись, а Ваня заплакал.

Рассмотрим содержание этого текста, оставив его нетронутым хотя бы внешне. Картина, представившаяся нашему взору, была достаточно красочной и оставляла всякие иллюзии по поводу того, что бывает "здоровый" художественный текст. "Косточка" прежде всего представляет собой полную развертку Эдипова комплекса: авторитарная мать; слабый, пытающийся при помощи лжи навести порядок отец, угрожающий кастрацией-смертью; мальчик Ваня, судя по всему 3-5 летний, и его желание съесть сливу как желание инцеста с матерью. Сливы, "этот смутный объект желания", — часть матери — ее грудь — ее половые органы, к которым Ваня принюхивается. Сливы — это по этимологии нечто сияющее. Бедный Ваня. Педантичная мать "сочла сливы" и "сказала отцу". И хотя реально Ваня не ел косточку, но страх символической смерти-кастрации гораздо сильнее реального поступка. Заметим, что для отца важна именно не слива, а косточка. Плохо есть тайком сливы (плохо желать матери), но проглотить косточку — это уже страшно, потому карается смертью. Именно поглощение косточки воспринимается как инцест. Проглатывание в мифологической традиции играет огромную роль. От проглатывания чего-либо родились многие мифологические герои: так, Кухулин родился от того, что его мать выпила воду с насекомым. Конечно, чрезвычайно важно, что рассказ называется не "Слива", а "Косточка", потому что косточка — это то, что содержит в себе семя. Проглотив косточку, Ваня совершил бы символический обряд совокупления с матерью, более того, оплодотворения матери. Характерно, что Ваня сначала покраснел — ыд за инцест, а потом побледнел — ах кастрации.

Этот приблизительный и намеренно эскизный "психоанализ" мы провели лишь для того, чтобы показать, как много можно "вытащить" из, на первый взгляд, невинного текста, поскольку мы намерены "вытащить" из него гораздо больше.

Для того чтобы превратить рассказ Толстого в невротический дискурс при помощи стиля "поток сознания" и придать ему характерную невротическую тоску по утраченному желанию, можно пойти по двум путям: либо сконструировать этот текст на манер Джойса или Пруста, или сконструировать его при помощи абстрактных правил. Наиболее простой обработке данный текст поддается в духе Пруста, если в качестве субъекта повествования усилить роль повествователя и включить его внутренние воспоминания.

"Косточка-1" (Л.Н. Толстой — М. Пруст)

Когда я вспоминаю запах тех слив, которые купила тогда мать и хотела их дать детям после обеда и которые лежали на тарелке, а я никогда не ел слив и поэтому все нюхал их, и их запах до того мне нравился, что хотелось немедленно съесть одну сливу, вкусить хотя бы одну частичку матери, и я все ходил и ходил мимо слив, и наконец, когда никого не было в горнице, я не выдержал, схватил одну сливу и впился в нее...

Но мать, как она обычно поступала в подобных случаях, перед обедом сочла сливы и увидала, что одной не хватает, и, конечно, сказала отцу об этом, и отец, не смотря на всю свою мягкость, уступая ей, за обедом стал выяснять, не съел ли кто-нибудь из нас одну сливу, и все, разумеется, сказали, что, нет, и я тоже сказал, что я не ел, хотя краска стыда залила меня с ног до головы. И тогда отец сказал, что если съел кто-то из нас, съел эту поистине несчастную сливу, то это, разумеется, нехорошо, но беда вовсе не в этом, беда в том, что в сливах есть косточки, и кто не умеет их есть и проглотит косточку, тот через день умрет, и что он очень этого боится. Ужас от этого невинного обмана отца (после этого, не раз желая умереть, сколько сливовых косточек я проглотил!) настолько парализовал мое сознание, что я побледнел и, как бы помимо своей воли, выговорил роковые слова о том, что я не проглатывал косточки, а выбросил ее за окошко (в тот — первый! — аз это было правдой). Смех матери, отца и братьев оглушил меня. Я горько зарыдал и выбежал вон из горницы.

Воздержимся пока от комментария, который, впрочем, может быть, здесь и вовсе не нужен, но для контраста препарируем теперь текст Л.Толстого в духе джойсовского "Улисса".

"Косточка-2" (Л.Н. Толстой -Дж. Джойс)

Да сливы причудливые оливкового цвета купленные матерью когда Стивен был еще совсем хотела их дать детям после обеда лежали переливаясь на тарелке Стивен никогда не ел слив никогда не ел и все нюхал их очень нравились ему все ходил и нюхал очень хотелось съесть все ходил мимо слив и нюхал и когда никого не было в горнице не удержался схватил одну и съел перед обедом мать сочла сливы милая навязчивая привычка все пересчитывать Стивен их все нюхал и нюхал сказала отцу за обедом отец А что дети не съел ли кто-нибудь из вас все сказали Нет а Стивен все нюхал и нюхал и покраснел как рак и тоже сказал нет я не ел тогда отец Что съел кто-нибудь из вас это нехорошо но не в том а что в сливах есть косточки и кто не умеет их есть и проглотит то через день умрет бесповоротно И Стивен побледнел как свежее ирландское полотенце и давясь и отплевываясь и вновь вдыхая аромат материнской груди и смех всеобщий вокруг и собственное рыдание предчувствуя неумолимо Да он сказал Да за окошко ее выплюнул безвозвратно

Мы видим, что те психоаналитические мотивы, которые были выявлены нами при первоначальном анализе, заострились, хотя мы не ставили это своей целью. Желание, направленное на мать, и законодательная роль отца стали очевидными, чувство вины и переживание любви, как смерти и позора сделались ясными.

Шизофрения — главное психическое заболевание ХХ века, поистине королева безумия. Это заболевание настолько сложное и разнообразное, что однозначно определить его невозможно.

Важнейшим признаком шизофрении, писал профессор Блейлер, является расстройство ассоциаций: "Нормальные сочетания идей теряют свою прочность, их место занимают всякие другие. Следующие друг за другом звенья могут, таким образом, не иметь отношения одно к другому". Ясно, что данная особенность является одной из наиболее четких при определении и вычленении шизофренического дискурса.

Сравним пример шизофренической речи из книги польского психиатра Антона Кемпинского:

"Больная, находившаяся в состоянии спутанности, на вопрос: "Где пани сегодня была?" отвечала: "Имела, а не была... Спрашивали меня, чтобы пошла и сегодня к оптыде оптре птрыфифи, а мне тоже там. Разве доктор... Но нет, нам... Как же с ним... Это было неинтересно с теми. Какое-то молочко, молочко и яблоки, кажется, что-то, какое-то, яблоки, яблоки, вместе соединенные, ну а больше всего боюсь то..."

с фрагментом из романа "Норма" современного писателя Владимира Сорокина:

"Бурцов открыл журнал:

-Длронго наоенр крире качественно опное. И гногрпно номера онаренр прн от оанренр каждого на своем месте. В орнрпнре лшон щоароенр долг, говоря раоренр ранр. Вот оптернр рмиапин наре. Мне кажется оенрнранп оанрен делать...

Он опустился на стул.

Александр Павлович поднял голову:

-Онранпкнр вопросы опренпанр Бурцов?"

Важнейшей особенностью шизофрении является аутизм. "Шизофреники теряют контакт с действительностью <...>. Больная думает, что врач хочет на ней жениться. Ежедневно он ее в этом разубеждает, но это безуспешно. Другая поет на концерте в больнице, но слишком долго. Публика шумит; больную это мало трогает; когда она кончает, она идет на свое место вполне удовлетворенная" (из книги проф. Блейлера).

Не менее важна шизофреническая амбивалентность, неподчинение мышления шизофреника законам бинарной логики. Больной может в одно и то же время думать — "я такой же человек, как и вы" и "я не такой человек, как вы".

Шизофреники испытывают широкий спектр разного рода галлюцинаций — луховые, зрительные, осязательные, обонятельные и вкусовые.

Остановимся всё же на речевых признаках шизофрении, которые помогут нам "синтезировать" шизофренический дискурс. Это перескакивание с темы на тему: "Слова не связываются в предложении; иногда больной громким голосом пропевает их, повторяя один и тот же фрагмент мелодии" (Кемпинский). Хаотичность, бесцельность речи — производные от нарушения нормального действия ассоциаций. "Словесный салат" — еномен, при котором "речь состоит из отдельных, не связанных в предложение слов, представляющих, главным образом, неологизмы и персеверирующие высказывания или окрики, или даже отдельные слоги" (Кемпинский). Персеверация, автоматическое бессмысленное повторение какого-либо движения или слова, крайне характерна для шизофрении. Это связано с так называемым синдромом Кандинского-Клерамбо или "синдромом психологического автоматизма", одного из наиболее фундаментальных феноменов при образовании шизофренического бреда. Для наших целей в синдроме Кандинского-Клерамбо важно отметить следующую его важнейшую черту — вынужденность, отчужденность мышления от сознания субъекта, как будто его сознанием кто-то управляет.

Наконец, укажем важнейшие тематические особенности шизофренического бреда: представление об увеличении или уменьшении собственного тела, превращение в других людей, в чудовищ и внеодушевленные предметы; представление, в соответствии с которым, в тело или сознание субъекта кто-то входит; представление о лучах или волнах, пронизывающих мозг. Чрезвычайно характерна при шизофрении гипертрофия сферы "они" и редукция сферы "я — ы — мы", что позволяет говорить о десубъективизации и генерализации шизофренического мира. В этическом плане важно отметить альтруизм шизофреника, его стремление к правде.

При шизофрении "Я" расщепляется на пассивно-активные трансформации, то есть "я бью" становится неотличимым от "меня бьют" и от "мной бьют", "Я" смешивается с миром.

В онтологическом плане шизофреник смешивает прошлое и настоящее, здесь и там, в качестве завершения течения болезни его может настигнуть полнейшие хаос и пустота.

"Косточка-5" (шизофренический дискурс)

Мать купила слив, слив для бачка, сливокупание, отец, я слышал много раз, что если не умрет, то останется одно, Ваня никогда сливопусканья этого, они хотели Васю опустить, им смертию кость угрожала, я слышу слив прибоя заунывный, очень хотелось съесть, съесть, очень хотелось, съесть, съесть, лежали на тарелке, съесть, тех слив, мамулечка, не перечтешь тайком, деткам, мама, дай деткам, да святится Имя Отца, он много раз, много раз хотел, съесть, съесть, хотел съесть, мать купила слив для бачка, а он хотел съесть, съесть, сожрать, растерзать, перемолола ему косточки, а тело выбросили за окошко, разумеется, на десерт, после обеда, сливокопание, мальчик съел сливу, слива съедена мальчиком, сливой съело мальчика, слива разъела внутренности мальчика, кишки мальчика раздуло от запаха сливы, он нюхал их, а они нюхали его, надобно вам сказать, что в сливе заложено все мироздание, и потому, если ее слить тайком, перед обедом, когда в горнице никого, а косточку выбросить за окошко ретроактивно, это тело матери, и все нюхал-нюхал, но не удержался, и все сказали, нет, сказали, нет, слив больше нет, отец заботливо, что если ненароком, но все сказали, что слив больше нет, как рак за обедом, мать продала отцу несколько слив, перед обедом сочла детей, видит, одного нет, она сказала отцу, отец покраснел, как рак, я косточки выбросил в отхожее место, в конце концов, одним больше, одним меньше, все засмеялись, засмеялись, засмеялись, тут все, доктор, засмеялись, просто все обсмеялись, чуть с кровати не упали, а Ваня заплакал.

Мы слышим непривычную речь и определяем ее как речь сумасшедшего. При этом у нас нет никаких гипотез относительно того, что происходит у этого человека в сознании — и, поскольку глубинная структура безразлична к тому, патологическим или нормальным является дискурс, а последнее проявляется только на уровне поверхностной структуры, то, стало быть, безумие — это факт языка, а не сознания.